Мой Бог – искусство!

 

В январе 2024 в выставочном зале Союза художников состоялась выставка работ Валерия Ивановича Бочарова. Часто бывает так: художник уходит в мир иной, и о нем начинают говорить, писать воспоминания, покупать картины… Но этот художник никогда не был отвергнутым, непонятым и забытым. Он не нуждается в объяснениях и оправданиях. Его знали и любили многие! На этой выставке народу было немало: большинство – ученики. Возможно, кто-то в своем творчестве превзошел учителя, а кому-то до него – как до небес! Я горжусь, что в моей жизни произошла встреча с этим удивительным человеком!

О его творчестве сказано уже немало его родственниками и друзьями. И теперь мне бы хотелось вспомнить его таким, каким видели его мы – его ученики, каким помню учителя я.

Внешностью своей он всегда напоминал мне Жоржа Брассенса. Как и у французского шансонье, в ней было что-то кошачье: большие усы, крупные глаза, широкие брови. Была та же решимость во взгляде, что у Брассенса, только натура – более сдержанная, бесхитростная.

Наш учитель был человеком «старой закалки»: талантливый, терпеливый и трудолюбивый. Его всегда отличали доброта и незлобивость. Значит ли это, что он был не эмоциональный? Я бы так не сказала! Он и волновался, и возмущался, видя несправедливость, но мы никогда не слышали, чтобы он кричал на кого-то или унижал. Он любил веселье, но шутником-заводилой не был. Бывало так, что некоторые его фразы, сказанные «не нарочно», очень веселили студентов …

Сложным путем он пробирался к познанию премудростей мастерства, выбирал то, что вдохновляло именно его. И, как он сам говорил, чем труднее задача была, тем интереснее. Какая-то невидимая нить Ариадны вывела его из обыденности и из нужды – к светлому и прекрасному миру!

Мне запомнились когда-то слова одного священнослужителя: «Дайте мне в ученики ребенка до шести лет, и вы получите священника на всю жизнь!» Наш учитель Валерий Иванович Бочаров жил не хлебом единым. Он был художником с детства: зашел в невидимый Храм Искусства и стал «служителем культа» на всю жизнь. Благословила его на это устремление духа родная земля – поселок Косая Гора, Ясная Поляна. Учился Валерий Иванович в Молдавии, в Кишеневе. Потом – в Москве, в Московском художественно-педагогическом училище памяти 1905 г. и в Московском полиграфическом институте. Занимался живописью и книжной графикой. Рисовал в разных техниках: гуашь, масляные краски. Приручал акварель, и  капризная техника ему поддавалась!

Именно он решил когда-то мою судьбу, при  поступлении в художественное училище. Мы слышали обсуждение результатов экзаменов за стеной:

– А эта… Как ее там? Синицына! Хорошая девочка! Давайте возьмем! Будет рисовать…

Студенток с птичьими фамилиями у нас в группе было четыре: Соловьева, Ласточкина, Синицына, а затем добавилась еще и Голубева… Частенько он путал этих «птах божьих» и просто говорил: Птицына!

Так я тоже приняла посвящение в художники.

Благодаря «небесному горению» Валерия Ивановича в городе появилась и стала развиваться художественная школа, а позже он возглавил художественное отделение в музыкальном училище им. А.С. Даргомыжского. Он стоял у истоков этих двух образовательных учреждений. Другого такого примера нет! Однажды он согласился «взять на грудь пленительное бремя тяжелого железного креста».

Наш учитель вынужденно совмещал творческую жизнь с ролью организатора. По привычке все нес «в дом» – в свой Храм Искусства! Создавал он и основу для натурного фонда, так сказать: «костяк». Забавная история приключилась однажды у него с этим «костяком»…Натурный фонд пополнялся постепенно, многие вещи Валерий Иванович привозил издалека. Как-то раз он сел в поезд, спокойно устроился и поехал. На станции зашли люди, стали двигать вещи, он попросил быть немного аккуратнее с его чемоданами.

– У Вас там что-то хрупкое? – спросили люди.

– А! Да. Там скелет человека. – Небрежно бросил Валерий Иванович, как само собой разумеющееся, продолжая читать журнал…

Немая сцена. 

Потом, конечно, он раскрыл попутчикам тайну «заговора» и объяснил, что его  «скелет в шкафу» – это всего лишь муляж, и нужен он для такого «священнодействия», как рисование со студентами. Но сначала люди немного испугались… Скелета же, мы приняли по-братски в наш дружный коллектив, у него было имя, и не одно! Мы не раз делали с ним коллективное фото, и он был постоянным напоминанием, что все не вечно под луной…

Трудовые будни у студентов начинались с того, что все приходили в аудиторию, готовились, ждали натуру. Валерий Иванович чаще всего был уже в классе за столом, что-то по обыкновению рассматривал или читал. Он носил очки, и от этого его глаза становились еще крупнее и выразительнее, но строгости очки не добавляли. И вот, однажды я зашла в мастерскую, поздоровалась с Валерием Ивановичем, стала доставать вещи. Никого больше не было. Тут я увидела, что Валерий Иванович появился в дверях, а ответа на свое приветствие я пока не получила… Обернулась и рассмеялась: за столом, на полке стоял череп! С ним я и поздоровалась! Череп тот был настоящий, трепанированный, заклеенный скотчем. Пустые глазницы я приняла за очки! Но ощущение присутствия кого-то было полнейщее! Бедный Ерик! Мы не раз еще вспоминали эту историю с одногрупниками. А «Ёрик», с тех пор, как «приставился» к ликам ненаглядных пособий, стал верой и правдой служить в качестве реликвии.

Стипендия у нас была очень маленькой, на эти деньги можно было тогда купить десять тюбиков красок, и наша нищая «братия» выживала, как могла: вместо лака натирали картон чесноком, краски разводили пожиже… Иногда подсолнечным маслом или «Сольвентом». Случайно заглянув в нашу мастерскую, «непосвященные» восклицали: «Фу! Художники!» И больше мы этих оглашенных не видели! А художники намазывали бутерброды мастихинами и советовали «братьям» по-дружески подкрасить пустой кипяточек краплачком… Хорошие холсты тоже могли себе позволить далеко не все студенты. И не всегда. Потому на подрамники натягивали всякие ткани, вплоть до простыней… Использовали все во славу божию! Делали чудо из ничего. Для одной постановки был у меня холст с какой-то ненатуральной ниткой, а у подруги и того хуже – мешковина! Проклеили желатином, загрунтовали, рисовали женский портрет… Потом Валерий Иванович организовал просмотр работ, где «отчитывал» нас и «обличал вопиющие грехи» – разбирал наши ошибки в работе:

– Ну, что это? Куда такие глаза?! Куда такая рука?! Тут не так надо…

Портрет у подруги был неплохим по цвету, но образ был размытый, «туманный»… Валерий Иванович долго смотрел и потом вздохнул и вымолвил:

«Дааа!… Конечно, печальна судьба этой Мадонны!»

И хорошей оценки не поставил.

Абстрактное искусство он не то чтобы не понимал, он его «не исповедовал». То есть… активно не использовал как окончательную идею своего произведения. Но он умел оценить и признать геометрию форм и декоративность в чужой работе.

В связи с этим мне вспоминается сцена на выставке нового общества «Бубновый валет», возникшего в начале двадцатого века, где выставились молодые, активные художники и встретились два разнонаправленных в своих исканиях мастера. Петр Кончаловский ждал, какова же будет реакция на увиденную экспозицию у его тестя – исторического живописца Василия Сурикова. Суриков сделал круг по залу, Кончаловский спросил: «Ну как?». Суриков ответил: «Вы знаете, а мне нравится!» Это было неожиданно! Ведь Суриков был совершенно иной, по сути художник! Но величие Сурикова состоит в том, что он оценил желание поиска, эмоциональность восприятия и энергичность исполнения работ молодых художников. Так же широта взглядов и уважение к чужому поиску всегда позволяли нашему Валерию Ивановичу оценить по достоинству чужой труд в живописи и не обличать «иноверцев».

Пленэрная практика была нашей отдельной большой историей! Валерий Иванович был заведующим художественным отделением, а это значит, что на нем лежала огромная ответственность за организацию учебного процесса. Он «окормлял» большую «павству», заботясь обо всем, начиная с общих решений и заканчивая меню в столовой. Как говорится: «Каков поп, таков и приход…».

Наш первый пленер был в Крапивне, мы жили там целый месяц. Все разбредались с раннего утра, и пасти это «человеческое стадо» было невозможно. Можно было надеяться только на благоволение судьбы, да на милость божию, чтобы все к вечеру вернулись обратно целыми. Вечером Валерий Иванович проверял, все ли на месте. А нас было ни много не мало, – пятьдесят человек! Подозреваю, что наш «пастырь добрый» всю ночь «считал баранов», потому, что волновался. Ведь некоторые «заблудшие овечки» приходили очень поздно! Мы же «ночных бдений» не устраивали и спали «монашеским сном».

С восходом солнца кто-то уже совершал «подвиги телесные»: брал этюдник и уходил писать рассвет. Валерий Иванович тоже вставал рано. А я ни свет, ни заря начинала прибираться и, по-особому понимая тогда свое и общее благо, старалась убрать везде, в том числе на лестнице, и в коридоре… Он встретил меня однажды, когда я добровольно мыла лестницу в нашем общежитии, повязав «по-колхозному» беленький платочек. Выполняла я свое послушание весело: пела и учителя не видела. Он какое-то время, видимо, наблюдал за мной, а потом неожиданно спросил:

– Как тебя там?.. Птицына! Сколько тебе лет?

 Разве можно спрашивать у барышни такие вещи?! Да еще в столь ранний час! Для меня было то самое время, когда в пору подумать о быстротечности жизни, о единстве со вселенной, о милости ко всем падшим душам… Конечно, я не помнила, сколько лет моим мощам! Мы уставились друг на друга как две совы…

Откровенно говоря, я никогда не принадлежала к числу его любимых учениц. (То ли из-за той самой тяги к абстрактному искусству и стилизации в моих работах, то ли из-за увлечения эзотерикой…) Он называл нас «босоногими богоискателями» и «йогами». И однажды вспоминал о том, как смог поговорить с «йогом» «тет на тет»:

– Видали мы таких «йогов»! Ползет таракан по стенке, а «йог» мне говорит: «И хорошо! И пусть себе ползет!». Все хотят жить, понимаешь ли!

Мы «каялись и божились», что честно мажем пятки тараканов скипидаром, но не успеваем вовремя уничтожить запасы продовольствия, которые нам жертвуют родители для поддержания души и тела вместе, поэтому «нечисть» плодится в шкафах с геометрической прогрессией… Однако, за время практики никто не похудел и не побледнел. А я даже завела «грешок»: привычку покупать у местных жителей и поедать изысканную роскошь – домашний сыр! (Известно, что «монашки лакомки и жуткие кокетки!». (Э. Ростан. «Сирано де Бержерак»))

Однажды бабушка спросила меня:

– У Бога веруешь? У церкву ходишь?

Мы ходили рисовать церкву в Крапивне. Собор святого Николая Чудотворца. Он возвышался над округой и был виден издалека. Я до сих пор очень люблю этот храм как человека, ведь если напишешь портрет, то уже не забудешь. То уже не разлюбишь… Верили ли мы в Бога? Верили! Так же как Валерий Иванович! Верили в Бога, как в красоту, которая спасет мир в Храме Искусства.

Поздними летними вечерами мы делились впечатлениями, рассказывали о событиях дня. Однажды поведали мы Валерию Ивановичу про увиденное нами чудесное мелькание огоньков в зарослях кустов и уверяли, что это не иначе, как представители иных миров осчастливили нас своим присутствием. Кто-то высказал мысль, что «черти это летают»! Он слушал наши «исповеди», удивленно вскидывал брови… Не верил Валерий Иванович в инопланетян! Но чудеса иногда он и сам являл своим ученикам: картины Валерий Иванович писал обеими руками! Писал виртуозно, сразу двумя кистями! Об этом знали не все, и видели только приближенные. Он был настоящим мастером –  переученным на Правшу Тульским Левшой! Простым смертным этот трюк повторять бесполезно…

По окончании училища мне тоже довелось некоторое время руководить художественным отделением в небольшом поселке. Непросто начинать что-либо с самого начала. Вот тогда я поняла, как трудно выйти в тот самый «трансцендентный ноль»! Я тоже думала о своем отделении, волновалась о детях, о натурном фонде…

Валерий Иванович спросил у меня, как я устроилась и где буду работать. Я ответила, что это далеко и у меня на начало года пока нет даже мольбертов. На это Валерий Иванович покачал головой и сказал:

– Выпишите ей в аренду десять мольбертов на год!

И выписал. И привез!  Мы рисовали. И были благодарны. Особенно я!

Прошло немало лет. Я вновь увидела Валерия Ивановича в училище. Он устало поднял брови:

– Как тебя там?.. Синицына! Люда! Закончила ты свою Академию? А! Ну, хорошо, хорошо! Пишешь? Пиши об искусстве!

В искусстве Валерий Иванович оставался всю жизнь. Любил и лелеял свой Храм Искусства! Казалось бы, годы берут свое, и пришло время «потупить взор, посыпать пеплом темя». Но нет! Он до последнего дня стремился восстановить здоровье и попасть на этюды. Чтобы снова писать, работать и любоваться!

Я размышляю, что если бы он, как Лев Николаевич Толстой, написал книгу «В чем моя вера?», то о чем бы он мог там сказать? На ум сами приходят строки их стихотворения Александра Евгеньевича Новгородского:

Я молиться в церквах не обучен,

Но и все ж, к покаянью готов.

Отче наш! Я терзаем и мучим

За отечества выцветший кров.

Очевидно, что он умел наблюдать жизнь и любоваться красотой. Сама жизнь его была подчинена поиску гармонии мира через искусство: сложность в простоте и многообразие в единстве. Это поиски целостного образа, «ведущей линии», оттенков цвета и света. Естественное, ощущаемое как данность течение жизни, занимала его больше, чем «музыка сфер» символистов и авангардистов. Осязаемой земной красотой он наслаждался чаще, чем образами, созданными измышлениями ума. Он был приверженцем правды, всего самого реалистичного в реализме. Говорит ли это о его приземленности? Нет, не думаю… Даже уверена! Он верил в красоту, верил людям, верил в Бога, верил в свои силы. Солнечный свет, искристая роса, блеск глаз… Все это так живо предстает в его работах! Мне бы очень хотелось именно этому у него научиться! Научиться сейчас!  Это возможно, так как художник продолжает жить в свих работах.

Каждый, кто знал Валерия Ивановича, вспомнит о нем что-то свое, но он воскресает в нашей памяти светлым человеком, талантливым художником, прозорливым учителем. Трудолюбивым учеником, который сам всегда учился у жизни… Предстает он добрым странником, чистым и наивным как ребенок, а именно таким и было обещано когда-то Царство Божие! Он останется навсегда нашим учителем, который вложил в нас очень много – тепло своей души! За это ему глубокий земной поклон! За него «помолитесь, ракиты, пред иконой зари над прудом.»